meet me on the battlefield
even on the darkest night
i will be your sword and shield your camouflage and you will be mine
echoes and the shots ring out
we may be the first to fall
heaven think it stay the same or we could change it all
meet me on the battlefield... | 
|
Не время для игр. Они находятся в каком-то подобии реального мира, его точной зеркальной копии, обагренной темно-багровой кровью серой безликой массы, сквозь плотную завесу оттенков которой не пробиваются солнечные лучи, теряясь где-то в вышине, оставляя без капли света, наедине с собственными демонами, коим нет числа, и кажется, что они только растут в количестве, когда она рядом. Он запутывается все больше и больше, кажется, он падает, но впервые ему не страшно, точно там где-то на самом дне таится нечто поразительное, то, ради чего стоит пасть, бросив все, забыв про все. Не время для страха. Они где-то вдали от всех, и ломаные звуки _ отголоски живущего города до них доносятся лохматыми отрывками сумрачного эха, прокатывающемся неслышной рябью по промерзшей земле, взметая в холодный воздух палую листву, наталкиваясь на массивные стволы деревьев и запутываясь где-то в их размашистых кронах. Они на своем поле боя, и впервые ему не хочется побеждать, не хочется причинять новую боль ей, не хочется чувствовать злость, поддаваясь ей, разрешая уничтожать себя снова и снова. Не время для неопределенности, но она пока повсюду, окутывает его сплошным туманом, ведя его по ложному следу, злорадно ухмыляясь, и все, чего хочется, это избавиться от нее, растерять последние остатки того, что держит его в полушаге от желаемого, не давая понять, чем же оно является настолько сильным, что впивается острыми шипами красивых роз прямо в сердце нещадно. Надя. Она всегда умела приковывать к себе незримыми цепями, тонкими неразрывными ниточками. Всегда умела заставить обо всем забыть. Как тогда. Как сейчас. Всего не выразить словами, ведь столько переплелось под серебром лунного света, в темноте, в тихом шепоте, шелестящем подобно тихому ночному ветру, проскальзывающему по поверхности моря мягкими прикосновениями, вызывая легкую рябь. Вплетаются в мысли ее слова, шелковый звук ее голоса въедается в них, повторяя их раз за разом, ровно до тех пор, пока он не заучивает их наизусть, каждую интонацию, каждую мимолетно пробежавшую по ним эмоцию, вырывающуюся из нее неукротимым вихрем пламени, созданного с единой целью – сжечь его до самого пепла, но он бы следовал бы за ней всегда, лишь бы слышать ее голос. Мучительная, тягучая, напряженная пытка, кромсающая нервы как нитки, воспламеняющая частично потухшую ярость – ненормальная, но до боли необходимая зависимость, и бешеные демоны рядом с ней набирают все большую силу, чуя, чувствуя, ощущая то, как он перестает сопротивляться, как бессильно опускает руки, направляясь туда, где находится она. Она – тот маячок, что ведет его из тьмы, путеводная нить, что, извиваясь, просачивается сквозь терновые заросли боли и ненависти, проливает немного капель солнечных лучей на черную землю, освещая подернутую паутинным покрывалом дорожку, но… да, она бы рассмеялась, услышав про это, но для него это не пустой звук, не очередная игрушка, с коей можно было бы позабавиться всласть, а затем бросить оземь за ненадобностью. Она внезапно ворвалась в его жизнь с той позабытой заварушкой в баре, неоновыми лучами, грохочущей музыкой. Вплелась яркими разноцветными полосками и узорами, мягко нарисованными движениями кисточки в сознание. Она пришла и осталась с той первой стрелой, принесшей и боль, и облегчение, долгожданное, но такое странное. И он идет за ней, безмолвно внимая ей – каждому ее осторожному дыханию. Она отталкивает его каждый раз, ненавидит, она злится, когда он вновь оказывается у нее на пути, но почему-то он не отступает, держится за нее, не желая отпускать, не желая ее терять в бушующем хаосе вокруг. Они на поле боя, на котором отсутствуют правила и возможные границы, на котором не будет проигравших, но и победителей не будет – они сгорят и упадут в чернеющую под ногами бездонную пропасть, они растворятся в той тьме, среди своих демонов, но пока они живут, пронзая друг друга неисчислимыми зарядами электричества. Нет, он не отключил бы свои чувства – это все то, что у него есть, это его история, пропитанная его собственной желчью и ядом, медленно разрушающим и его самого, и ее, нет, он не предаст ничего из того, что ценит в глубине своей души – самого себя, того, кем он является, таким, каким его делает боль, без прикрас, и неважно то, каким именно его видит мир, за кого его принимает… сейчас важно то, что она знает про него все. Все, что нужно. Достаточно, чтобы ранить глубоко, прямо в сердце, оказавшееся беззащитным перед ней. Еще немного, если захочешь, если того пожелаешь, Надя, еще одно движение рукой, или даже нет – одно слово, и ему станет больно как никогда. И все же он рядом с ней, не бежит, не стремится скрыться за какой-нибудь очередной маской. Не время для бегства, для шагов назад, ибо сзади лишь пустота, снежная пустошь и ветер прошлого, разрушающий все, что он только знал, до чего прикасался пальцами, что он видел – прошлое уничтожается, остается только дымом, что вьется где-то позади, напоминая о себе, а все, что имеет толику значения, все, что может быть важно – впереди. В данный момент – совсем рядом.
Хлопая шумно угольно-черными вороньими крыльями, мимо пронеслись несколько дней. Всего несколько дней, что изменили почти все, пусть это и незаметно, пусть это и осталось где-то под коркой льда, незыблемого и невозмутимого. Закрывая глаза, он на миг погружается в себя, в тени собственной души, туда, куда нет ходу больше никому… точнее, не было до этого времени. Она всегда умела видеть его насквозь. Лучше, чем кто-либо, лучше, чем те, кто провел с ним рядом тысячелетие. Ей всегда хватало небольшого количества времени для того, чтобы единственным взглядом раскромсать внешнюю кожуру, сорвать красивую, блестящую маску, надежно утаивающей от мира его чувства, и в нем всегда было место для нее, а ведь он чудовище, монстр, не созданный ни для счастья, ни для чувств, но отчаянно, из всех ничтожных остатков сил стремящийся добиться всего, в чем ему было отказано, но рядом с ней все это лишь осыпающаяся в пыль древесная труха. Он идет по тропе, черной, безжизненной, гнилой, покрытой останками тех, кого он сжег в своем безумии, иссушил в тщетной надежде выжать их них что-то и для себя, но в определенный момент он закрывает глаза… и видит себя, того, к кому и сам питает отвращение в недрах своей души, но тут же отметает эти мысли, увлекаясь пустым флером дней и ночей на недолгое время, лишь за тем, чтобы почувствовать на кончике языка горечь от собственных грехов. Ледяные пальцы сжимают последнюю надежду на избавление, но вся эта злость, гнездящаяся у него внутри, никуда не уходит, она лишь обращается против иных врагов, тех врагов, которых он избрал сам – и нет, это не семья, это не кто-то, причинивший лично ему боль, вонзив в его спину какой-то по счету острый кинжал предательства, заточенный страхом и гневом, а кто-то посторонний, кто-то, кого легко убить и легко растоптать, но от этого ему не становится легче, лишь холод простирается вдаль, захватывая все новые и новые территории. Лед вокруг не отступает, кажется, он давно проник в сердце, что равнодушно бьется. И почему-то все меняется только в то время, когда рядом она. Разрывает холод тонкими пальчиками, заглядывает с ненавистью в глаза, будя ненасытный огонь. Можно задать тысячи вопросов ей, себе, всему миру, но ни на то не найти ответов.
Они оба где-то между мирами – реальным и своим собственным. Он чувствует ее присутствие почти всегда, вне зависимости от того, где она находится в данный момент, и он знает, что всегда будет идти за ней не из-за ненависти или злости, отчаяния или одиночества, не из-за того, что это его очередной ребяческий каприз, желание, приевшееся до зубного скрежета слово «хочу», а из-за того, что так хочется, так надо. Ему не хочется быть для нее демоном, безжалостным врагом, против коего всегда необходимо держать при себе остро заточенный клинок. Ему не хочется чувствовать то, как ее ненависть пронзает его, нависает над ним неотвратимым роком. Ему не хочется ощущать в себе холод всего этого, но он принимает свою боль безмолвно, покорно, отчасти даже забавляясь вопросами о том, как долго это будет длиться, насколько далеко это зайдет, как сильно будет больно… из таких вопросов соткана его жизнь – вереница затейливых истории, прогнивших до мельчайших частиц и канувших в небытие. Его история – череда глупых терновых путей, интриг и одиночества, пропитавших все его существо, и, о да, были редкие моменты, яркие вспышки, периоды, когда жизнь мчалась мимо совершенно незаметно, уносилась, давая ему просто жить, наслаждаться тишиной, отсутствие воплей демонов, но те времена давно исчезли, рассыпались в серый могильный прах, покрывший землю под ногами. Ее руки пробудили то, что было утрачено давно, тогда, в том клубе, мягко и нежно, играючи вырисовывая на его щеке узор ярко-розовой краской, пока он восхищенно, завороженно, не веря смотрел на нее сквозь синие лучи софитов. Он жил, и он был свободен, счастлив. То время уже не вернуть, верно? Он не хочет в это верить. Нет, нет и нет. Качает головой, отмахиваясь от язвительного змеиного шипения пустоты, от замечаний собственного заскорузлого скептицизма, сотен ядовитых сомнений, по коим он ступает осторожно, стараясь не прислушиваться к их мертвому шепоту, тщетно взывающему к нему. Оборачивается назад, чтобы посмотреть на нее, чтобы отогнать от себя наступившую темноту, поймав взгляд ее темных глаз, но... она уже спит. Она стала для него так важна, необходима, но знает ли об этом она сама? И ведь это уже давно не коварная извилистая игра, не жестокая и холодная забава, и никогда ею не было. Хочется, чтобы вновь разгорелся тот огонек, теплый и живительный, разгорелся и растопил лед, оковавший все снежной коркой, хочется, чтобы больше не возвращалась растопленная ее близостью опустошенность, неизменно сопровождавшая его в течение десяти столетии.
Новый Орлеан бьет ярким светом, когда они въезжают, он приветствует их кипящей музыкой, восторженными криками опьяненных терпким виски людей и ночной жизнью, пропитывающей каждую улочку, даже самую темную и заброшенную. Этот город въелся ему в мозг, но это тот самый город, и где-то в его глубинах таится тот самый клуб. Ты же его помнишь, да?
Он с легким оттенком беспокойства смотрит на нее, подскочившую от теней, смутных фантомов и образов, приходящих в темноте, во снах, когда свет отсутствует, едва заметно проводит пальцами по воздуху, желая, но не касаясь. Улыбается в ответ на ее вопрос, кидая мимолетный взгляд на свой дом, а затем странно глядя на нее, осматривая ее с головы до ног, оценивая ее состояние. Подает ей руку, предлагая помощь, хотя знает с вероятностью до ста процентов, что она ее не примет, несмотря на то, что нет ни в его жесте разъедающего колючего яда, ни в его взгляде, направленном на нее сквозь черноту ночи, разгоняемой только светом двух фонарей вблизи. Они вновь на поле битвы, и они сгорят оба. Никто не остановится, никто не сделает предупредительный выстрел или шаг назад. Никто не скажет лишних слов и не молвит обманчивой лжи, что поблескивала бы на устах сладким миражом, обещающем умиротворение, хрупкое перемирие. Они идут по тонкому шаткому мосту, и тот раскачивается из стороны в сторону по их же воле, а под ногами бездна, в которую осыпаются ветхие доски, сгнившие под тяжестью времени. Они должны быть на разных берегах, но стоят лицом к лицу, прямо посередине, держась за рвущиеся под легкими прикосновениями пальцев веревки.
- Да. Здесь и живу. И… теперь ты знаешь, куда приходить, если захочется пострелять из арбалета в кого-нибудь, а точнее в меня. Я не буду против, – мягко улыбается, склоняя голову вбок, не сводя с нее глаз, отступая на шаг. Одно осторожное движение, неуловимое и практически неосязаемое – он переносит ее на руках прямо в дом, уносит, пряча от промерзшего осеннего воздуха, пробирающего до самих костей, пусть он и не чувствует ледяных касаний мерзлоты, ему достаточно и того, что он чувствует в глубине себя. Она чувствует холод. Держит мягко и легко, не позволяя ей сделать ненароком случайных резких движений, чтобы не повредить еще больше рану, и отпускает только в гостиной, ожидая от нее если не второй пощечины, то обидных колких слов, которые он, несомненно, стерпит, выдержит, как и всегда сглотнет. Улыбнется, ничуть не наигранно, искренне, попытается согреть ее теми мельчайшими потрескивающими искорками тепла, что сможет ей дать, что она позволит отдать, не отвергнет, не оттолкнет. Это неважно. Важно то, что до нее никто не доберется. То, что она жива.
- Если все еще не хочешь исцелиться с помощью моей крови, то дай мне хотя бы обработать раны. Второй вариант, конечно, дольше, а ты устала, так может, все же выпьешь всего один глоток? Или тебе так не нравится тот факт, что этот процесс интимен? – приподнимает брови, пытаясь легонько пошутить, но попытка так и исчезает в воздухе, во все той же гулкой протяжной тишине – дома никого, так и должно быть, ведь здесь никто не живет кроме него. Шутка – всего лишь невинная попытка прикрыть сумрачную опаску, внезапно появившуюся небольшую толику страха, очевидно провалившаяся попытка, ведь он все так же вглядывается в нее, будто бы пытаясь сказать ей все, что хочет, не решаясь, раздумывая в преддверии шага вперед. Никаких игр, никаких правил – здесь ничего этого нет. Только он и только она. Быть может, они и на поле боя, скрытой войне, о которой больше никто не знает, кроме них двоих, но конкретно сейчас это неважно. Сейчас, когда он смотрит на нее и видит только свет, который прячется глубоко в ней, как бы она его не старалась подавить и уничтожить. И все, чего он хочет, это ее безопасности. Любой ценой.
